Сочинения: Чернышевский Н.Г.
Сочинение по произведению на тему: Художественные особенности и клмпозиционное своеобразие романа Чернышевского <Что делать?>
Нетрадиционная и непривычная для русской прозы XIX века завязка произведения, более свойственная французским авантюрным романам, - загадочное самоубийство, описанное в 1-й главе <Что делать?> - была, по общепринятому мнению всех исследователей, своего рода интригующим приемом, призванным запутать следственную комиссию и царскую цензуру. Той же цели служил и мелодраматический тон повествования о семейной драме во 2-й главе, и неожиданное название 3-й - <Предисловие>, которая начинается словами: <Содержание повести - любовь, главное лицо - женщина, - это хорошо, хотя бы сама повесть и была плоха...> Более того, в этой главе автор, полушутливым-полуизде-вательским тоном обращаясь к публике, признается в том, что он вполне обдуманно <начал повесть эффектными сценами, вырванными из середины или конца ее, прикрыл их туманом>. После этого автор, вдоволь посмеявшись над своими читателями, говорит: <У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего <...> Истина - хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей>. Читатель озадачен: с одной стороны, автор явно презирает его, причисляя к большинству, с которым он <нагл>, с другой - как будто готов раскрыть перед ним все карты и к тому же интригует его тем, что в его повествовании присутствует еще и скрытый смысл! Читателю остается одно - читать, а в процессе чтения набираться терпения, и чем глубже он погружается в произведение, тем большим испытаниям подвергается его терпение...В том, что автор и в самом деле плохо владеет языком, читатель убеждается буквально с первых страниц. Так, например, Чернышевский питает слабость к нанизыванию глагольных цепочек:<Мать перестала осмеливаться входить в ее комнату>; обожает повторы: <Это другим странно, а ты не знаешь, что это странно, а я знаю, что это не странно>; речь автора небрежна и вульгарна, и порой возникает ощущение, что это - плохой перевод с чужого языка: <господин вломался в амбицию>; <Долго они щупали бока одному из себя>; <Он с изысканною переносливостью отвечал>;<Люди распадаются на два главные отдела>; <Конец этого начала происходил, когда они проходили мимо старика>; авторские отступления темны, корявы и многословны: <Они даже и не подумали того, что думают это; а вот это-то и есть самое лучшее, что они и не замечали, что думают это>; <Вера Павловна <...> стала думать, не вовсе, а несколько, нет, не несколько, а почти вовсе думать, что важного ничего нет, что она приняла за сильную страсть просто мечту, которая рассеется в несколько дней <...>, или она думал что нет, не думает этого, что чувствует, что это не так? Да, это не так, нет, так, так, все тверже она думала, что думает это>. Временами тон повествования словно пародирует интонации русской бытовой сказки: <После чаю... пришла она в свою комнатку и прилегла. Вот она и читает в своей кроватке, только книга опускается от глаз, и думается Вере Павловне: что это, последнее время, стало мне несколько скучно иногда?> Увы, подобные примеры можно приводить до бесконечности...Ничуть не меньше раздражает смешение стилей: на протяжении одного смыслового эпизода одни и те же лица то и дело сбиваются с патетически-возвышенного стиля на бытовой, фривольный либо вульгарный. Почему же российская общественность приняла этот роман? Критик Скабичевский вспоминал: <Мы читали роман чуть ли не коленопреклоненно, с таким благочестием, какое не допускает ни малейшей улыбки на устах, с каким читают богослужебные книги>. Даже Герцен, признаваясь, что роман <гнусно написан>, тотчас оговаривался: <с другой стороны, много хорошего>. С какой же <другой стороны>? Очевидно, со стороны Истины, служение которой должно снять с автора все обвинения в бездарности! А <передовые умы> той эпохи Истину отождествляли с Пользой, Пользу - со Счастьем, Счастье - со служением все той же Истине... Как бы то ни было, Чернышевского трудно упрекнуть в неискренности, ведь он хотел добра, причем не для себя, но для всех! Как писал Владимир Набоков в романе <Дар> (в главе, посвященной Чернышевскому), <гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист>. Другое дело, как сам Чернышевский шел к этому добру и куда вел <новых людей>. (Вспомним, что цареубийца Софья Перовская уже в ранней юности усвоила себе рахметовскую <боксерскую диету> и спала на голом полу.) Пусть же революционера Чернышевского со всей строгостью судит история, а писателя и критика Чернышевского - история литературы.
