Краткая биография: Джон Роналд Руэл Толкиен

Будущий писатель родился 3 января 1891 года. Хотя местом его рождения была южноафриканская Оранжевая Республика, хотя его отец, банковский менеджер Артур Руэл Толкин, был потомком саксонских немцев, эмигрировавших в Англию в конце XVIII века, тем не менее Джон Роналд Руэл Толкин вырос настоящим англичанином.

От Южной Африки у мальчика осталось только смутное воспоминание – о жаре и пыли: жаркий климат дурно влиял на его здоровье, и пяти лет он переехал с матерью в Бирмингем. Зато тем сильнее было детское впечатление от английского сельского ландшафта как волшебной страны – по контрасту с южноафриканской степью. Отец же запечатлелся в памяти юного Роналда только инициалами на чемодане: Артур Толкин умер от лихорадки вскоре после того, как отправил семейство в Англию. Решающее влияние на формирование его личности оказала мать, стопроцентная англичанка, дочь бирмингемского коммивояжёра Мэйбл Саффилд. “Хотя зовут меня Толкин, по вкусам, талантам и воспитанию я – Саффилд”, — считал писатель.

Настоящему англичанину положено быть своеобычным человеком (“оригиналом”) и вместе с тем консерватором. Таким Толкин и был. Оригинальные черты были им явно унаследованы от матери. После смерти мужа она неожиданно для всех приняла католичество и, несмотря на гонения родни, воспитала-таки Роналда истинным католиком. Более того, когда тринадцати лет мальчик остался сиротой (Мэйбл Толкин умерла от диабета в 1904 году), он был взят под опеку не кем-то из родственников, а исповедником матери, католическим священником Фрэнсисом Морганом. Так в протестантском окружении вера Толкина стала его крепостью; что ж, очень по-английски. Другую свою “странность” – страсть к языкам — Роналд тоже унаследовал от матери. Её уроки дали самые необычные всходы: мало того, что будущий оксфордский профессор выучил с десяток языков, он ещё столько же языков придумал сам. Толкин подшучивал над собой: “сумасшедшее хобби”, “бессмысленные волшебные языки”; и всё же втайне усматривал в этой игре свою особую миссию как англичанина – создать “мифологию для Англии”.

Консерватизм Толкина сказывался не только в его политических взглядах (он принимал британский империализм как явление природы и терпеть не мог коммунистов) и не только в его литературных вкусах (английская литература для него заканчивалась там, где она начиналась для всех прочих, – на творчестве Чосера). Важнее другое – глубокий житейский консерватизм Толкина.

Именно отсюда его удивительное постоянство. В 16 лет Роналд полюбил 19-летнюю Эдит Братт, тоже сироту. Это была самая обычная “первая любовь” тогдашнего образованного подростка – романтическая, рыцарственная, вычитанная из книг. Только продолжалась она необычайно долго – до самой смерти писателя. Как водится, влюблённым пришлось столкнуться с суровыми препятствиями. Вскоре опекун Роналда запретил ему встречаться с Эдит и даже писать ей. И что же? Тот подчинился — как настоящий консерватор, привыкший уважать закон и авторитет. А через три года, ровно в день своего совершеннолетия, отправил Эдит письмо с предложением руки и сердца; узнав же, что она уже помолвлена с другим, добился разрыва помолвки. В браке они жили спокойно и счастливо – в течение почти 60 лет; он пережил её на два года. И всё это время чувство Толкина оставалось всё таким же романтическим и книжным. Он не переставал культивировать миф об Эдит как бессмертной эльфийской деве Лючиэнь, полюбившей его, смертного героя Берена. Эти придуманные Толкином-лингвистом имена и стали итогом сюжета: на её надгробной плите выгравировано имя Лючиэнь, на его — Берен.

Толкин был постоянен во всём: и в возвышенных чувствах, и в быту. В течение десятилетий он сохранял один и тот же круг друзей-“инклингов”, собирающихся у камина или в баре «Орёл и ребёнок» за кружкой пива. И был неизменно верен привычкам своих буржуазных предков: фотографировался всей семьёй (жена, три сына и дочь), одевался не то чтобы скромно, но как положено по стандарту среднего класса, был аккуратен и много работал. Единственной чертой, выделявшей его в быту, была манера уютно попыхивать трубкой – тоже ведь примета английского стиля.

В чьём же ещё характере мы можем увидеть это типично английское соединение высокой рыцарственности и буржуазной середины? Конечно, в характере хоббита, толкиновского alter ego. В хоббите читатель найдёт, может быть, самую убедительную в ХХ веке апологию среднего буржуа, причиной тому – глубокое родство автора и персонажа.

И всё же судьба настоящего англичанина Толкина была бы самой обычной, если бы не одно чудо. Чудом этим стала книга, опубликованная, когда автору её было уже 63 года. Книга, признанная специалистами шедевром “высокой” литературы и вместе с тем неслыханно популярная. Путь к ней был долгим и трудным. А началось всё с игры.

В течение многих лет Толкина знали как замечательного университетского преподавателя и учёного-филолога – но не более того. А между тем не столько филологическая карьера занимала его, сколько филологическая игра. Филологом Толкин был, можно сказать, ещё с детства; играл же – до самой старости. Играючи изучал языки: к восьми годам уже знал французский, немецкий, латынь, греческий; к восемнадцати – испанский, среднеанглийский, англосаксонский, древнеисландский, готский, финский; к двадцати – ещё и валлийский. А затем – играл с языками. Школьником мог превратить в игру обязательные дебаты на латыни: то, изображая посла, выступающего перед Римским Сенатом, легко заговорит на греческом, то, войдя в роль посланца варварских племён, так же легко перейдёт на готский. Студентом – мог забавляться переводом детской песенки о потерянных шести пенсах на англосаксонский.

При этом Толкину была свойственна редкая для игрового сознания целеустремлённость в игре. Ему всегда было тесно в рамках официальной филологии; он хотел ещё играть в филологию – по правилам столь же систематическим, что и в науке.

Для этого ему была необходима особая среда – друзей, единомышленников, соратников по игре. Первый свой филологический кружок, «Чайный клуб», Толкин основал ещё в школе — чтобы вместе с друзьями декламировать наизусть аллитерационные поэмы и пересказывать саги. И в течение последующих сорока лет он неизменно организовывал неофициальные сообщества и клубы – несмотря ни на что.

Даже после тяжёлого шока, испытанного Толкином на передовой в битве при Сомме (1916), и гибели двух его друзей по «Чайному клубу» довоенные игровые замыслы остались для него в силе. Толкин меньше всего обращал внимание на разговоры о “потерянном поколении”; он просто продолжал своё дело и свою игру с того места, на котором его прервала война. На смену уничтоженному войной филологическому сообществу возникали новые, среди них – знаменитое объединение “инклингов”.

Как же Толкин стал писателем? В литературу Толкина привела именно игровая филология. Изучая древние языки, он придумывал на их основе новые языки; комментируя средневековые тексты, он сочинял в подражание им свои собственные тексты. До определённого времени игра не препятствовала филологической карьере Толкина, поначалу казавшейся блистательной: в 27 лет он уже участвует в создании нового Оксфордского словаря английского языка, в 32 (необычайно рано) – становится оксфордским профессором. Но начиная с рубежа двадцатых-тридцатых годов падает его публикаторская активность, а преподавание осознаётся как рутина. Наконец, лекции тридцатых годов – «Беовульф: чудовища и критики» и «О волшебных историях» — прямо объявляют о переходе автора в оппозицию к академической науке: тема лекций — защита свободной фантазии от рационализма критиков. В эти годы и осуществляется прорыв филолога в литературу.

Однажды рукопись сказочной повести Толкина «Хоббит», написанной им в процессе игры со своими детьми, случайно попала в издательство «Аллен энд Ануин». Но в этой случайности есть своя закономерность: играя, “инклинги” готовились к тому, чтобы активно вмешаться в литературный процесс. К.Льюис верил, что и он сам, и Толкин способны принять на с ебя своего рода миссию: “Так мало сказочных повестей, которые мы действительно любим. Я боюсь, что мы должны написать их сами”. Отправив рукопись в редакцию, Толкин принял вызов. Судьба повести в итоге была решена самым строгим для детской книжки критиком — десятилетним сыном издателя. “Хорошая книга, годится для всех детей от 5 до 9” — таков был его слегка высокомерный вердикт. После этого автору только оставалось доработать рукопись, а издателю – напечатать её.

После успеха сказки от Толкина, конечно, потребовали “ещё хоббитов”. Но то, что последовало дальше, иначе как чудом не назовёшь. В процессе работы над продолжением «Хоббита» у Толкина неожиданно возник замысел грандиозной эпопеи. Началось всё с записи Толкина на полях своей рукописи: “Использовать мотив возвращения кольца”. Всего несколько слов, но содержащих идею, подобную Архимедовой “эврике”: эпически развернуть в новой книге один из эпизодов «Хоббита».

Если герою Толкина хоббиту вначале кольцо казалось лишь удачной находкой, то его создателю Толкину — удачным сюжетным ходом. И на героя, и на автора оно в итоге оказало чудесное воздействие. И на того, и на другого чудо это наложило огромную ответственность.

Задача хоббита – уничтожить кольцо — до самого конца книги кажется читателю непосильной. Сказав “да”, наследник Бильбо, хоббит Фродо, не только должен столкнуться с почти непреодолимыми внешними препятствиями, но и обречён на мучительную внутреннюю борьбу. Власть кольца не может не повлиять на волю своего обладателя. Отныне каждый его греховный помысел во много раз усилен кольцом, тело “развоплощается”, а душа стремится к смерти.

Но и задача Толкина была под стать. Для выполнения её университетскому профессору потребовались 12 лет упорного, отчаянного, порой героического труда и ещё 5 лет доработки и трудных переговоров. После “находки” кольца игра для него кончилась, началось – мучительное восхождение к вершинам литературы. Недаром же в письмах Толкина подчас возникала метафора творчества как кровопролития; вот что он написал издателю, готовя «Властелина колец» к публикации: “Эта книга написана моей кровью”, а перед публикацией признался, что его преследует страх: “Я выставил своё сердце на расстрел”.

Когда Толкин завершил свой труд, К.Льюис подвёл итог: “Почти что ни один роман не сравнится с величественностью и грозностью «Властелина колец». <…> Долгие годы работы над ним оправдались”. Более того, именно с эпопеей Толкина Льюис связывал надежду на “новую эпоху”. То, что началось с чуда, чудом же и завершилось: вместо очередной детской сказки читатели обрели великую эпопею, книгу на уровне наиболее впечатляющих достижений литературы ХХ века.

В своей эпопее Толкин создал целый континент – “воображаемую реальность” Средиземья с разработанной географией, сводом сказаний, легенд и песен, системой придуманных языков. Известен случай, рассказанный Т.Манном в связи с его романом «Иосиф и его братья»: “Я до сих пор помню, как меня позабавили и каким лестным комплиментом мне показались слова моей мюнхенской машинистки, с какими эта простая женщина вручила мне перепечатанную рукопись «Истории об Иакове», первого романа из цикла об Иосифе. «Ну вот, теперь хоть знаешь, как всё это было на самом деле!» — сказала она. Это была трогательная фраза — ведь на самом деле ничего этого не было”. Вот и у читателей «Властелина колец» создаётся ощущение, что мир, созданный фантазией Толкина, существует на самом деле. Важно, что это ощущение разделял с читателями и сам автор: “Я будто записывал то, что уже некогда существовало, а не было изобретено мной”; важно и то, что он всеми силами стремился “поселить” читателей в своём мире: “Я хотел, чтобы люди почувствовали себя внутри этой истории, чтобы они поверили в её истинность”.

Как Толкин добивается такого эффекта? За счёт предельного углубления фона. Как и в реальном мире, читателю «Властелина колец» приходится ориентироваться по картам, узнавать новые языки, изучать мифы и предания разных народов. При чтении книги кажется, что рассказанная автором история – лишь ничтожно малая часть истории Средиземья, что прошлое этой волшебной страны столь же необъятно, как и прошлое человечества. За каждым из основных персонажей Толкина – разветвлённая родословная. За каждым эпизодом в книге – теряющаяся в веках предыстория. И едва ли не в каждом слове эпопеи – отсылки к разветвлённой мифологии Средиземья.

Именно этот эффект достоверности воображаемого мира и стал основной причиной ошеломляющей популярности эпопеи. К 1988 году книга Толкина выдержала 100 изданий на одном английском языке – общим тиражом 50 млн экземпляров. В 1997 году сразу по нескольким британским читательским опросам «Властелин колец» был признан величайшим прозаическим произведением ХХ века. Последние опросы показывают, что эпопея остаётся одной из самых читаемых книг в мире.

Результатом читательского ажиотажа вокруг «Властелина колец» стало рождение весьма обширного и разветвлённого коммерческого жанра – “fantasy”. Толкин и не думал так называть свою эпопею: ему вполне хватало традиционного термина “romance”. Но читательский аппетит, разбуженный Толкином, стал требовать от литературы “новой реальности”, “иных миров”. Для обслуживания этой потребности и понадобилась целая индустрия “fantasy”, имя же Толкина, объявленного родоначальником жанра, стало своего рода торговой маркой.

Массовая популярность «Властелина колец» привела к парадоксальным результатам. Толкин надеялся, что над его эпопеей будут думать. Действительно, если не прочитать её медленно, вряд ли можно разгадать её сложный теологический подтекст, понять, почему автор назвал её “католической” книгой – “о смерти и жажде Бессмертия”. Вместо этого миллионы читателей, по преимуществу молодых, принялись искать в книге Толкина подобие наркотического сна. Волшебство, к которому, кажется, можно прикоснуться рукой, и героизм, который так легко примерить к себе, – только это массовый читатель и выбрал в сложной, глубокой книге.

С середины 60-х годов в Толкине стали видеть предмет поклонения. Культ “профессора” начался с американских студенческих кампусов, где в те годы весьма популярны были анархические лозунги типа: “Гэндальфа в президенты!” или “Уходим в Средиземье!”. Книгу Толкина восприняли как призыв к бунту и бегству, а хоббита – едва ли не как битника. Самого Профессора, защищавшего в своей книге консервативные ценности, всё это привело в прискорбное недоумение. О молодых американцах, обожествлявших его, он высказывался с плохо сдерживаемой неприязнью: “Искусство воздействует на них, а они не ведают, что движет ими, и этим опьяняются”.

Исполнив свою писательскую миссию, Толкин в последние двадцать лет жизни возвращается к филологической игре. Все эти годы им предпринимаются постоянные попытки систематизировать свою мифологию и собрать её в некий единый свод. Таким сводом должен был стать «Сильмариллион», книга, писавшаяся в соперничестве с древними эпосами. Однако «Сильмариллион» так и остался, по меткому выражению издателя С.Ануина, “книгой-в-себе”: посмертная публикация незавершённой рукописи, осуществлённая сыном Толкина Кристофером (1977), стала не столько фактом литературы, сколько “культовым” актом. Как и ещё 12 томов «Истории Средиземья», изданные Кристофером.

После «Властелина колец» филологическая игра Толкина уже не была только его личным делом: с ним хотели играть миллионы. Но сбылась ли его детская мечта о “мифологии для Англии”? Нет. Получился просто ещё один миф современной массовой культуры, ещё одна массовая игра; и уже не оксфордский профессор устанавливает в ней правила. Что же остаётся? Великая книга, преодолевшая игру. Несомненно, она переживёт и наши игры